Червивая Луна - Страница 16

Ганс Филдер, начальник пыточной команды, оставил меня в покое. Я стал неприкасаемым.

До тех пор, пока не появился кожаный.

Пятьдесят шесть

Помню, что после исчезновения Лашей дед с каждым днем казался все более старым, все более обеспокоенным. За нами следили. Дни сочились один за другим, как через повязку. Рана истекала болью, сколько бы «все будет хорошо» на нее не наматывали.

По вечерам мы слушали радио. Теперь, когда дед хотел что-то сказать, он писал это на листке бумаги. Словами и картинками. Свободными мы оставались только внутри своей головы. Играло радио, и мы думали, что оно заслонит от всех наши мысли.

На новых лунах Родины следы нарушали покой…

Луна… АР04… СОЛЗ… ЭЛД7.

Слова. Просто бессмысленные слова.

Скорее бы я умер.

Дед говорил:

– Стандиш, не думай о прошлом. Сделаем все, как было раньше, пока не появились Лаши.

Как было – это как? С Гектором пришел свет. Без него осталась одна тьма.

Ближе к ночи мы делали вид, будто шли спать.

– Спокойной ночи, – кричал дед в мою комнату. В которой я больше не мог спать. Мы вдвоем сидели на его постели. На улице патрульная машина билась, как оса, туда-обратно. Дед высчитал, что в полночь у обитателей этой осы наставал перерыв. Поссать, съесть что-нибудь. Тогда мы с дедом тихонько спускались на Подвальную.

Пятьдесят семь

До войны – не помню уже, какой, их было офигенно много, и все заканчивались победой великой Родины, – в общем, до войн дед был главным художником по декорациям в оперном театре, в первом секторе. Или тогда не было секторов? Неважно. Важно то, что когда-то, в начале войн, дед рисовал на земле самолеты. С воздуха они выглядели совершенно как настоящие. А когда та война кончилась, Родина впервые организовала лагеря перевоспитания. Деда отправили туда за то, что он рисовал самолеты. Некоторые из его друзей отказались. У других оказалось не то происхождение, не та национальность, не тот цвет кожи. Их перевоспитывать не стали. Навозникам нужно было чем-то кормить червей. А дед прошел. Еле-еле.

Их всех – его, бабушку и маму с папой – отправили сюда как раз перед тем, как я родился.

Ну, это, в общем, так просто, к слову.

Пятьдесят восемь

А вспомнил я про деда и декорации потому, что внизу, на Подвальной, дед построил и раскрасил стену. То есть дед нарисовал безукоризненную иллюзию идеальной стены. Пригнанной так, что даже щели не оставалось, а перед ней росла инопланетная штуковина вроде гриба, мерцающая в темноте странным светом. Росла и воняла, как строчки гимна великой Родины.

А в ее ароматных упругих складках скрывалась крохотная защелка, и если ее правильным образом повернуть, стена уходила вбок. И только когда вошедший плотно закрывал ее за собой, в потайной каморке загорался свет. Это мистер Лаш приспособил старую автомобильную батарею.

Именно из-за этой разрисованной стены дед начал проводить много времени на лужайке перед домом после того, как забрали Лашей. Как будто он ухаживал за белыми розами. А на самом деле он устанавливал систему оповещения, чтобы знать, если кто-нибудь войдет в дом, пока мы с ним сидим в кладовке на Подвальной.

По самому-самому чесноку, там, внизу, было так пустынно, что жуть. Слышно только, как крысы переговариваются. Эти домашние крысы – упрямый народец. Мне всегда было интересно, как это они жиреют, когда мы тощаем.

Пятьдесят девять

Неделю назад я вернулся из школы. Опять я грезил. На этот раз – как наша летающая тарелка приземляется на Фенере. Все равно что собственный кинотеатр в голове. Я смотрел, как Гектор спускается, а фенерианцы ожидают его, улыбаясь. Они все одеты…

Войдя на кухню, я остановился. Деда там не было. Трепать-колотить, где он? Меня захлестнуло ужасом. Ничего не видел, ничего не соображал, голова готова была вот-вот взорваться. Я выбежал во двор, под дождь. Он в огороде. Он непременно в огороде.

Тут я увидел, что дверь в бомбоубежище приоткрыта.

Нет! Только не это. Только не в лаз. Он не стал бы. Не стал бы, правда ведь? Я не мог вздохнуть. Мысли путались. Еще немного, и я развалюсь на кусочки.

И вот тут-то я заметил огромные башмаки, торчащие из сарая.

Шестьдесят

Я помчался обратно в дом. Дед был уже на кухне, стягивал с себя старую шинель. Говорить я не мог, так что просто потащил его к сараю. Там, внутри, этот гребаный лунный человек, дергаясь всем телом, отчаянно пытался снять космическими перчатками огромный запотевший шлем.

Дед сказал:

– У тебя есть дело на огороде.

– А как же…

– А это я сам.

Трепать-колотить. Я принялся копать, изо всех сил показывая, что речь шла об ужине, а не о нашей жизни. Я знал, чем дед занят в сарае. Надо снять шлем с лунного человека. Если этого быстро не сделать, то копать придется не огород, а могилу. Наконец я услышал хруст и чье-то судорожное дыхание.

Немного погодя дед вышел из сарая и прикрыл за собой дверь. Мы вместе пошли на кухню и врубили радио – погромче, чтобы резало уши.

Ступал ли он на серебристый песок ногой,На новых лунах Родины следы нарушали покой.

Я услышал сквозь рев, как дед прошептал:

– Придется подождать, пока станет совсем темно.

Мы ждали и ждали, и вот ночь проткнула пыльный воздушный шарик солнца.

И тогда мы смогли привести лунного человека на кухню.

Он показался мне огромным, гигантским, неуклюжим. Очень странно было воочию наблюдать лицо, знакомое по плакатам. Вот он, ЭЛД7; только надежда на лунную высадку выжата из его лица. Вместо нее – глубоко въевшиеся морщины. Задорное выражение глаз погасло, где была нагловатая усмешка – перекошенный рот. Мы усадили его в кресло и дали чаю. Он пил осторожно, уголком губ, как будто каждый глоток отдавался в нем болью.